А вообще люди — воспитуемы ли?
Это один из самых интересных и, кажется, один из самых неразрешимых вопросов человечества.
Чтобы ответить на пего, психологи давно уже про¬водят так называемые лонгитюдные — многолетние — исследования одних и тех же людей, годами изучают двойняшек. Пытаются выяснить, что в человеке от природы, а что от воспитания. И каждый раз получают двусмысленные результаты, которые можно истолко¬вать и так и этак.
Но ведь и все мы немножко психологи, все, проди¬раясь сквозь толщу времени, невольно проводим своё собственное лонгитюдное исследование, наблюдая за одними и теми же людьми в течение многих лет.
Свой возраст и связанные с ним перемены заме¬тить довольно трудно, потому что внутреннее «я», из¬вестное лишь его владельцу и больше никому, прак¬тически не меняется. Сейчас, когда я подхожу к более чем солидному возрастному рубежу, внутри себя я точно тот же, которого мама когда-то утром отвела в детский сад и оставила там одного — без мамы. Хоро¬шо помню то состояние, оно во мне, оно часть меня, и оно не может измениться. Я есть я. Вы есть вы. Ника¬кими усилиями ни вас читатель, изменить невозмож¬но. Меняются взгляды, речи, поведение, но при этом человек остаётся самим собой. Вернее, в нём остаётся неизменным нечто самое существенное. Что это такое, что остаётся в человеке всегда и при всех кажущихся переменах? По моим ненаучным наблюдениям, в каждом че¬ловеке есть неизменный, не изменяющийся в течение всей его жизни уровень справедливости, уровень сове¬сти. Не знаю, откуда он берётся и от чего зависит (если бы узнать, это было бы важным открытием в педагоги¬ке) — но он есть. Именно этим уровнем определяется степень доверия, вызываемого человеком.
Что такой неизменный уровень совести есть, это подтвердит каждый, если вспомнит своих однокашни¬ков, однокурсников, коллег но работе в давние времена.
Однако это плохо доказанное утверждение ничего не стоит опровергнуть, если вспомнить не сверстников, а младших — тех, кто вырастает и вырос на наших глазах. Кто жил достаточно долго, чтобы наблюдать за каким- нибудь соседским ребёнком, сыном или дочкой друзей в течение многих лет — скажем, от пяти до двадцати пяти лет, — тот почти каждый раз удивляется происходящим переменам. То и дело мы говорим: «Подумать только! Был такой разбойник! А сейчас такой милый человек!» Или наоборот: «Я же хорошо помню, был такой тихий милый мальчик, а сейчас? Разбойник!»
Сверстники в наших глазах не меняются, дети же меняются до неузнаваемости.
О чём это говорит? О том, что в человеке есть и не¬изменное, и переменное? Или о том, что мы не понима¬ем детей?
Скорее всего второе. За внешним поведением, за поверхностным измерением «послушный — непослуш¬ный» мы не умеем увидеть навсегда данный ребёнку уро¬вень справедливости. Поэтому-то наши воспитательные усилия так часто бывают ложными и тщетными.
